— Ну, попросите ее, — огрызнулся Грациллоний. Иннилис перевела дух, прежде чем поспешно сказать:

— Могу сказать, что эти разговоры причиняют тебе больше боли, чем раны, Граллон. Отложи их в сторонку. Позволь мне попробовать дать тебе Прикосновение.

Она не сумела. Две женщины ушли. Иннилис тихонько плакала, Гвилвилис, утешая, положила руку ей на плечо.

Немного погодя пришла Бодилис. Она поспешила поцеловать Грациллония — краткий, целомудренный поцелуй, что они себе позволяли — и прижала к груди его голову, прежде чем пододвинула стул и села.

— Я бы сразу пришла, дорогой, — рассказывала она. — Но вчера было Бдение, а эти мимолетные дни… Ну, посмотри, я задержалась дома, чтобы взять для тебя несколько книг. Вот любимый Энеид; ты всегда мне говорил, что прочел бы нашу Книгу Данбаля, будь у тебя время; и может, тебе понравится, как я читаю вслух эти вещи. — Она смолкла и внимательнее к нему присмотрелась. — Ты страдаешь, — поняла она. — Не замкнут, как я ожидала, а несчастен. Что это, Граллон? Он покачал головой и уставился на свои колени.

— Ничего, — прорычал король. — Плохое настроение, и больше ничего.

Она наклонилась и взяла его за руки.

— Ты не умеешь врать, — нежно сказала Бодилис. — Думаю, я догадываюсь. Дахут.

Он вздохнул.

— Ну, когда мой первенец, дочь Дахилис, меня избегает, это очень тяжело.

Бодилис сжала губы и собралась.

— Я хотела это с тобой обсудить. Раз так вышло. Он поднял встревоженный взгляд.

— Что?

— Дахут. Двое разных людей, один за другим, известно, что оба под действием ее чар бросили тебе вызов. Первый мог действовать в варварском порыве, но второй… с чего бы ей не сказать Карсе, что тот должен пощадить ее отца? Она не дура, должна была предвидеть, что он покусится на твою жизнь, ради нее, или потому, что скотт был его лучшим другом, либо в полном безумии молодости. Вдобавок она не выказывает ни малейшего сожаления. Свои обязанности выполняет быстро и небрежно, исчезает на многие часы, и слишком часто лихорадочно оживлена. Почему ?

Грациллоний онемел от шока. Из него вырвалась ослепительная ярость.

— Молчать! — заревел он. — Как ты смеешь клеветать на мою дочь, ты, сука?

— Не я, — оправдывалась Бодилис. — Ходят слухи…

Он поднял руку, он бы ударил ей, но приступ боли дернул руку вниз.

— Скажи кто, — задыхался он, — и я убью их. Ее голос стал жестче.

— Убьешь половину населения? Взгляни правде в лицо, как солдат. Я не говорила, что Дахут виновна, или что-нибудь в этом роде. Не говорила. И насколько я знаю, никто не говорит. Но они удивлены. Они не могут не интересоваться. Ты бы и сам так делал, не будь ты ее отцом.

— Ну, я… — Он сглотнул воздух. Редко он дрался в более трудной битве, чем борьба со своим гневом. Наконец, он смог изобразить на лице улыбку и ответить: — Что ж, люди таковы. Это покажет нам, кто предан.

— Мы, галликены. Настаиваю, что все мы советовали ей быть благоразумнее.

— Хорошо. Она всего лишь молода, ты же знаешь, очень молода. И сбита с толку, озлоблена, бедняжка; о, ваши боги сыграли с ней злую шутку! Но это ее просто убьет.

Бодилис вздрогнула.

— В противном случае у тебя будут еще претенденты.

— Нет, едва ли. Помни, я свободен до тех пор, пока полностью не заживут мои кости. Это не похоже на то, когда я был просто оглушен тем франком. У нас будет мир, будет время стать уродливыми, умереть и быть забытыми. — Его охватила задумчивость. — Время даже для того, чтобы король, королевы и принцесса пришли к миру между собой?

Снова поднялся ветер, наполненный серыми маленькими водорослями, выброшенными на берег. Команда Будика бросала на него вопросительные взгляды, когда они ушли с дежурства, и он сказал им, что хочет прогуляться далеко. Но они ничего не ответили. Прошедшие несколько месяцев он был унылым, особенно последнее время, часто рассеян, уставившись во что-то невидимое. Вполне вероятно, думали они, ветеран был сильно шокирован столкновением со смертью Грациллония, который был его обожаемым центурионом.

Сменив одежду легионера на теплый штатский костюм, он вышел за Северные ворота и энергично зашагал по Редонианской дороге, к северу, к могиле Энилла — там он отдал честь, обычай для римлян — и далее на восток, пока Ис не перестал быть виден. Дорога принадлежала только ему. Слева он мельком видел дикую белогривую необъятность океана, справа желтоватое пастбище, усыпанное галькой, здесь и там искривленное ветром дерево или покрытый лишайником менгир. Над ним в порывах ветра носилось несколько морских птиц.

Один древний монумент подсказывал; что рядом находится убежище, которое использовали в пахотный сезон пастухи со своими стадами, когда разыгрывалась буря. То был не камень, а просто три покрытые дерном стены, открытые на юг, где холмы частично прорывали ветра, и на отводах лежала низкая крыша из дерна. Внутри было можно укрыться от сильнейших морозов, но не от ревущего и свистящего ветра. Он неоднократно выходил из тьмы и бросал украдкой взгляды вверх, на запад.

Наконец она пришла, одетая просто, как озисмийка. Кроме капюшона она натянула на лицо шарф. В такой день как этот, это было понятно. Прохожий или городская стража не обратили бы на нее внимания, — она сошла бы за жену сельского жителя, или, может, служанку из отдаленного поместья пришла в город по какому-то поручению — если бы не заметили под шерстью стройные изящные лодыжки. Будик вприпрыжку выбежал ее встречать.

— Госпожа! — закричал он. — Вы, так одеты? И вы не верхом, вы всю дорогу шли пешком. Так нельзя!

Дахут откинула шарф и сразила его наповал улыбкой.

— Я должна была ехать верхом, среди знамен и барабанщиков? — поддразнила его она. — Я сказала тебе, что хочу поговорить наедине. — Веселость оставила ее. — Да, никудышное место для встречи. Как мило, что ты пришел, как я попросила.

— М-м-моя госпожа попросила, поэтому само собой я… Но давайте войдем. Я принес с собой еду и, и бурдюк. Я должен был вспомнить про чашу для вас. Простите. Но если вы соизволите?

Она привередливо выбирала себе дорогу среди сухого помета к скамейке. Та была мала и примитивна; когда они сели, то им пришлось потесниться. Она пригубила и мгновенно обнаружила опыт.

— Ах, это помогает. Ты так добр, Будик, так предупредителен.

— Зачем мы в-встречаемся сегодня?

Она прошлась пальцами по кулаку на его колене — мягко, как мотылек!

— Зачем, это и так ясно. Трижды мы случайно повстречались на улице, и ты был милостив прогуляться со мной, выслушать меня, быть со мной.

— Мы никогда не говорили. — Он смотрел прямо перед собой.

— Нет, как бы мы смогли? Но я ощутила в тебе силу, заботу. — Дахут вздохнула. — Как я могу привести в дом мужчину, если он все время будет на виду и его будут подслушивать слуги, так что мы можем свободно общаться только на улице?

— Понимаю. У меня дома? Мы с Кебан будем безгранично польщены. Только дайте мне знать заранее. К вашему приходу надо подмести и убрать.

— Благодарю. Уверена, ваша жена хороший человек. Но как мне открыть свое несчастное сердце в ее присутствии? Нет, эта бедная хижина — все, что у меня есть.

Он собрался с мыслями и с волей.

— Тогда что вы мне скажете, госпожа? Клянусь, это никогда не вырвется из моих уст без вашего разрешения.

— О, не бойся, никаких секретов. Просто я одинока, напугана, и несчастна. — Дахут прерывисто потянула воздух. Это заставило его повернуть голову и взглянуть на нее. Она поймала его взгляд и не отпустила. — Пойми, пожалуйста. Я не плачусь. Я могу вынести то, что должна. Но как это поможет узнать, что испытывает ко мне хотя бы один мужчина! Как будто… быть на море в одну из чернейших штормовых ночей, среди рифов, но видеть, как вдалеке светит маяк.

— Говорите, — пробормотал Будик. Она наклонилась к нему.

— А ты в это время меня обнимешь?

— Госпожа! Вы королева, а я — я женатый христианин.